Осенний город - в ожидании реформ.
Дождь за окном не прекращает тихо плакать.
Сверкают лампочки рекламы, как топор,
и рубят оттепель, капель, туман и слякоть.

Что делать? Чем занять себя? Куда пойти?
На службу? - где среди чиновничьего люда
толковую одну лишь можно мысль найти
о том, что было бы болото – черти будут.

Сходить в редакцию газеты за углом? -
узнать какие предстоят зимой реформы,
но там сегодня озабочены лишь в том,
какой и где рекламодатель их прокормит.

Пойти на митинг оппозиционных сил? -
проклятья в адрес реформаторов послушать,
но губернатор нынче митинг запретил,
да и, признаться, от пустых проклятий скучно.

Тут как-то после митинга смотрю, сосед
бежит по улице с развернутым плакатом.
«Куда ты?» - говорю, он отвечает: «На обед! -
дают обедать митингующим бесплатно!»

Я - сытый, стало быть, и некуда идти,
но дома оставаться тоже нет причины:
читать - обрыдло, не о чем писать почти,
а в телевизоре сплошная бесовщина.

Гнетет усталость от всего, и ко всему
происходящему - тупое безучастье.
Уснуть, забыться, видеть сны…, но почему
мне даже сны теперь уже не снятся часто?

Сажусь, беру газету наугад и смысл
передовой статьи понять хочу, и что же?
Начала – нет, а есть: «Не раз писали мы…»;
нет и конца, взамен него: «…напишем позже».

В статье есть только средина, и она
написана пространно, кое-где со смаком;
задорности и кулаков не лишена,
но, хоть убей, не понимаю сути драки!

Прочтя не раз: «Здесь есть, о чем поговорить…»,
кричу, чтобы дойти до сути подноготной:
«Да ну же, говори!», - но мне на этот крик
мурлычет только бессловесный кот мой.

Я с детских лет читателем усердным был
и утверждать могу, что даже при цензуре,
читая между строк, я видел смысл борьбы
и понимал, зачем в моем стакане буря.

Теперь вокруг как ураган шумит печать,
безбрежная в свободе слова, но - пустая:
захочешь что-то почерпнуть в газете, глядь,
как через сито льется смысл и пропадает.

В былое время пресса, существуя без
свободы слова, откровенно мстила
за то, что не имела личный интерес,
Маккарти, Тэтчер, прочим буржуазным силам.

Но все же попадая под идейный пресс,
писали и понятно и, порой, занятно,
а за деревьями всегда был виден лес,
где иногда сияли солнечные пятна.

Какой бы слабой ни была связь между мной
и оголтелым маккартизмом, было лестно,
что, защищенная Кремлевскою стеной,
не одобряет произвола наша пресса.

В газетной отповеди Ку-Клукс-Клану я
мог разглядеть мировоззренье гуманизма
и понимал, что раз Маккарти был свинья,
нет места Держимордам в нашей жизни.

Вот потому-то я и Первомай встречал
гордясь, что есть страна без Держиморд на карте;
в колонне искренне и горячо кричал:
«Да здравствует народ! Долой Маккарти!»

И пусть от этого я, лично, ничего
сам не выигрывал себе, но без сомненья,
имея идеал общественный как свой,
выигрывал не я – мое мировоззренье.

За идеалом этим в августовский мрак
пошел за пастырем вослед на баррикады.
О, боже мой, какой я все же был дурак! –
не знал куда и для чего гнал пастырь стадо.

Что же теперь? Все вроде бы нормально - вот
свобода выбора и совести и слова,
и взгляд на вещи человека одного
не совпадает с точкой зрения другого.

Но в этих бесконечных спорах истин нет,
и возникает ощущение, что схожи
все оппоненты - словно мухи у котлет,
они жужжат подспудно об одном и том же.

Не оттого ли так уныло за окном
осенний дождь не прекращает тихо плакать,
что взгляды все устремлены лишь на одно
явление природы - денежные знаки?

Скучное время – без открытий и побед,
скучная жизнь и скучная литература;
куда ни глянь, корпоративный паритет
сложился - от коммерции до синекуры.

Реформу эту представляют господа,
пришедшие в страну как гости ниоткуда.
Они нам разъясняют: «Горе – не беда,
вы потерпите, братцы, всего вдоволь будет!»

Один твердит, что нам реформы разъяснят
как нужно жить, и президент тому - порука.
Другой тем временем ворует все подряд
без всяких разъяснений – вот в чем штука!

Один лишь в западном укладе видит прок
и получает разъяснения в Госдепе,
другой мыть сапоги Россию на Восток
зовет, витая в рассуждениях нелепых.

Все это говорится без обиняков
во имя достиженья благородных целей
от имени каких-то партий, где легко
из выеденного яйца начинку делят.

Шестнадцать лет реформ! – а люди ни при чем,
и в результате – адская, томительная скука
в обилии цветистых общих фраз течет
неведомо куда, скорей всего, по кругу.

Вкус к демократии от этих фраз пропал,
и к памятникам государственной реформы
сегодня заросла народная тропа,
так и не став в который раз дорогой торной.

Нельзя сказать, что нет движенья - экипаж
все время дергается, вроде как на кочках,
и слышно как на облучке возница наш
свистит кнутом неутомимо днем и ночью.

Мы в экипаже, запертом со всех сторон,
сидим уже который год и тихо дремлем,
не зная, в гору он идет иль под уклон,
иль за Кремлевскою стеной стоит все время?

До нас доносятся то говор то шаги,
то что-то застучит, то звякнет где-то,
то закричат: «Ура!», то крикнут: «Помоги!»,
то смолкнет все, то вдруг возобновится это.

Вот снова дернулись и встали, вот – опять!
Спросонья вскочит с места путник – что случилось?
И снова - тишина, а значит можно спать.
Нашел, знать, ровный путь наш кучер - молодчина!

Но всякий раз, очнувшись от толчков извне,
имеет путник не реальность, а загадку:
что дерганье такое предвещает мне –
аварию, конец пути иль пересадку?

Приедем ли когда-нибудь куда-нибудь?
Пусть не туда - куда, так хоть туда – откуда.
Мотает нас туда-сюда неровный путь
или качают экипаж лихие люди?

Ответов нет, кругом - сплошная темнота,
а впереди нет ничего опричь загадки
неразрешимой; значит, нужно примоститься так,
чтобы ничто не нарушало сон наш сладкий.

Раз кучер есть, куда-нибудь да завезет.
Наступит день, когда разбудят нас и скажут:
«Ну вот, приехали!», и мы разинем рот:
«Куда приехали? – воскликнем - где поклажа?»

И вдруг увидим, что приехали в чулан,
в котором сумерки царят зимой и летом,
и в этом сумраке, раздетый догола,
мятется сброд людской с заката до рассвета.

Там кучер наш не будет говорить о том,
где по дороге потеряли мы поклажу;
на выходе перепояшет нас кнутом
да молча выгонит в чулан из экипажа…

Осенний город - в ожидании реформ.
Дождь за окном не прекращает тихо плакать.
Сверкают лампочки рекламы, как топор,
и рубят оттепель, капель, туман и слякоть.

День завершается, и в сумеречный час
подмигивают лампы, но в окне напротив
я вижу: одинокая зажглась свеча,
чтобы теплом своим живым согреть кого-то.

Зажгу и я свечу! - пусть теплится она
в моем чулане, сумрак ночи будоража;
затем открою Салтыкова-Щедрина
и сверю расписанья наших экипажей.