Наивный мир не столь наивных лет,
Прокруст, недоотмеренный любовью,
Приладил к оттоманки изголовью
Рейсшину, где начертано «поэт».
И каждый вечер, приводя с собой
Прохожего (прохожую), хлопочет
(прочтя на сон грядущий «Авва, отче»),
Чтоб надпись разглядеть во тьме ночной.
Бедняга, что до «т» не доползёт,
Познает сон трагически короткий
И мощную тяжёлую лебёдку,
И взрывы жил, и медленный исход.
Но если вдруг конечности того,
Кто с вечера попался на приманку,
Зашкалят за черту на оттоманке,
Ему забыть придётся про гавот,
Про вольту, сарабанду, ригодон
И прелесть неожиданной цезуры, –
Топор безукоризненного гуру
Прервёт его последний сладкий сон.
Ни скульптор, ни метролог, ни садист, –
Санврач по наведенью абсолюта,
В ком гены Тамерлана и Малюты,
Нашли приют, – он просто гуманист.
Он жжёт глаголом мелких кустарей –
Ему бездарность – соль к душевной ране.
Пожжёт-пожжёт и дрыхнет на диване.
А оттоманка – это для гостей.